Он рисовал свою судьбу.

Я уже не помню, кто и как познакомил меня с этим стариком. Возможно, знакомство произошло само собой. Его колоритная внешность сразу привлекала внимание: седая борода, глубокие морщины и проницательный то насмешливый, то недоверчиво-острый взгляд. Случайные встречи на улице и разговоры, как мне тогда казалось, ни о чем; потом наступили лютые сеймчанские морозы и разговоры стали  короткими, как телеграфные сообщения; позже появились общие знакомые и приветы друг другу через них. От кого-то я узнала, что он «прописан» на Колыме со времен «отца всех народов», что он талантливый художник с трагической и такой обычной для многих судьбой. Он обещал познакомить меня с друзьями-геологами, показать жемчужину Колымы – Замковое. В одну из встреч он протянул мне апельсин – такой южный и пронзительно оранжевый на фоне белого колымского снега.

    Тогда я так и не смогла увидеть его работы. Он часто и подолгу болел, а в январе 1976-го его не стало.

    Спустя 20 лет, уже работая директором Сеймчанского музея, я напишу на тоненькой картонной папке: «Иван  Емельянович  Гриценко. 1906 г. – 1976 г.». И открою его дневники.

   «31.07.  Черный прижим. Ночь. Вспомнил дождливую ночь. Все серо-зелено-фиолетовое, скользкое, вершины сопки еще заметно – скоро сравняются с небом. Лиственницы черные, синевато-коричневые. Мгла серая, мокрая, тяжелая. Камни как чудовища громоздятся один на один, рыжие, темно-красные, как ржавчина, мох цвета йодистой травы. Настоящая колымская ночь. Еще бы такую».

    «03.08. Читаю М. Цветаеву. Опять мухи, одиночество и большой труд, безграничная любовь к Родине…».

   Родился художник в селе Панютино Харьковской губернии, в  20-х годах учился в Харьковской  художественной профшколе у художника П. Г. Тарновского, до ареста успел окончить графический факультет Харьковского полиграфического института. Участвовал в выставках, в том числе во Всеукраинской художественной выставке 1931 года. До 1938 года работал в Харькове и Днепропетровске, рисовал для украинских газет «Комсомолец Украины», «Заря», для журнала «Штурм». К этому времени у него уже была семья – жена и дочь. А по стране уже давно шли аресты. В сталинской мясорубке безжалостно перемалывались имена, таланты, судьбы.  Не миновала горькая чаша и редакцию молодежной газеты, где работал тогда Иван Емельянович. Как приходили за ними? Как воры, под покровом ночи, чтобы в темноте не прятать лица? Или вызывали к себе, а потом  их, ошеломленных, клеймили самым страшным клеймом, закрывая путь назад? «Я на лестнице черной живу, и в висок ударяет мне вырванный с мясом звонок. И всю ночь напролет жду гостей дорогих, шевеля кандалами цепочек дверных». О ком это Осип Мандельштам? О себе? О тысячах и  тысячах других, без вести канувших в черные «воронки»?

   

Их арестовывали поодиночке: сначала редактора, потом корреспондентов, последним стал редакционный художник И. Е. Гриценко. За «контрреволюционную деятельность» он был приговорен к 8 годам лишения свободы. Так Иван Емельянович попал на Колыму.

   «02.08. Марево. Пожары. Стоянка. Вечер. Небо серо-синеватое сверху, ниже – серо-розовое, к горизонту – красно-сероватое. Горизонт: сопки и лес, фиолетово-сине-красные; больше фиолетово-синего. Дальний лес серо-черный, зелень -  ближе, здесь больше зеленого. Даже черный, с коричневатым, глубоко фиолетовым оттенком. Земля – коса: серо-черно-фиолетовый. Между деревьями просветы неба. Облака серо-сине-фиолетовые, редкие. Преобладает серо-черный фон».

   

Это не скорбный путь, не описание километров лагерного этапа вдоль безмолвных сопок. Это видение художника, его наблюдения, словесные наброски будущей картины, сделанные в одной из поездок с геологами. Он не любил рассказывать о долгом этапе на Колыму, о нечеловечески тяжелых годах в лагере. Там на его долю выпало не меньше страданий и рабского труда, чем на долю других таких же «врагов народа». Был узником каторжных лагерей Каньона, работал в забое на руднике им. Лазо; иногда власти вспоминали о нем как о художнике, и тогда он рисовал. Где-то там, на оккупированной территории Украины в пламени войны осталась его семья, его вечная боль. В конце 40-х, уже выйдя на свободу, он будет настойчиво искать свою жену и дочь. Весь больной, без крова (адрес в Сеймчане – улица Ленина, палатка №2), оставленный на Колыме без права выезда, он будет снова и снова посылать запросы во все инстанции. Он их не найдет.

   В интервью, взятом много лет назад и так и не опубликованном, работник Сеймчанской больницы Валентина Николаевна Скриган вспомнит: « Я познакомилась с Иваном Емельяновичем в районной библиотеке осенью 60-го года, сразу после своего приезда в Сеймчан. Он был там завсегдатаем. Мы разговорились. Впоследствии нам пришлось встречаться очень часто. Я работала фельдшером «скорой помощи», много раз приезжала к нему по вызову. К тому времени у него была комнатка в бараке с печным отоплением. Жил он одиноко, когда болел, некому было и печку затопить. Сделаешь укол, разведешь огонь в печке, ждешь, когда лекарство начнет действовать, а он, чуть легче станет, расскажет все свои новости, книги новые покажет, картины. Я не помню, чтобы он свои работы продавал. Он их дарил людям, которые ему были близки. У него в комнате стоял верстак. Он сам этот верстак сделал, чтобы линогравюры печатать. Книг у него было очень много, каким- то образом выкраивал из своей пенсии (пенсию имел в размере 36 руб. 10 коп.-авт.), что- то ему присылали. Как-то похвастался, что прислали пластинки. Очень любил Вертинского «Доченьке» и «Мадам, уже падают листья». О себе никогда не рассказывал. Тогда я уже знала, что он из политзаключенных, но для меня это не имело значения, хотя многие его сторонились именно по этой причине. В основном это были люди старшего возраста. Он был очень общительный и тянулся к молодежи. Очень любил поэзию, давал мне читать Есенина, Цветаеву, тогда уже разрешенных. Однажды меня вызвали в КГБ и стали расспрашивать, о чем он говорит, не ведет ли антипартийную пропаганду. Это были уже 60-е годы, вроде бы и хрущевская «оттепель» наступила, а Гриценко как был, так и остался для них «врагом народа». Потом, спустя какое-то время, опять вызывали и опять спрашивали о том же. И все же друзей у него было много, в основном из геологов. Из поездок с ними он возвращался какой- то окрыленный, счастливый».

   В лагере судьба свела Ивана Емельяновича с репрессированным ученым-ленинградцем Шабариным. Общая горькая участь сблизила и подружила этих интеллигентных людей. Шабарина освободили, и он уехал в Ленинград, а Гриценко остался как спецпоселенец в Сеймчане под надзором НКВД. Но связь между ними не прервалась, и спустя годы на Колыму приедет сын Шабарина Игорь, по профессии геолог, которому отец завещал позаботиться о друге-художнике.  Игорь и сеймчанские геологи в какой-то мере заменили  Ивану Емельяновичу его семью. Игорь несколько раз брал его с собой в поле, и замыслы многих картин родились там.

  

«3.08. Марево. Скалистые берега, много больших камней на трассах. Колыма узкая, быстрая. Дико все. Сопки самой разнообразной формы, вдали много «сторожей»- прижимов. Мешает дымка».

   «4.08. Ушли в распадок. Вчера ходили на пороги. Страшно смотреть, плыть – легче, хотя не помню – смотрел на лодку Игоря: она то скрывалась в бурунах волн, то вновь поднималась, все клокотало, пена и камни со всех сторон. Черный – молодец. Встретили ягодниц с Сенокосного, ругаются, как блатные. Много дикого лука, рыбы нет, дичи тоже. Работаю усиленно».

   «9.08. Ночью дождь. Утром все обложено тучами. Новая стоянка. …. Болею».

   «11.08. Кругом туман – бело. У этого прижима все закончено. Работаю, не обращая внимания на болезнь. Завтра утром идти в устье Детрина».

   «12.08. В 11 утром отбыли. Много фиолетово-серого сушняка, на его фоне резко береза и лиственницы серо-зеленого цвета…. У воды щека. Во все время пути на берегу преобладают валуны большие, больше серого цвета, и самой разнообразной формы, от круглых до удлиненных, разной фигурации. Стоянка у ручья. Замер, Опять ручей справа. Замер. Прошли щеки справа и скалу черного, коричневого, темно-фиолетового цвета. Много кедровок. Жарко. Надо сделать гравюру: передний план – скала – прижимчик, на ней корень, на вершине сухостой и лиственница; фон – сопки, небо с облаками.

   Гравюру: щеки с камнями – щеки – чудовища, дикая терраска с лиственницей и сухостой, вдали ряды сопок».

   В то время, в 60-х – начале 70-х, он уже тяжело болел, был инвалидом 2 группы. Каждая поездка давалась ему нелегко. Бродячая жизнь геологов, полевой быт, ночевки в палатках, то промокших, то промороженных, плохо сказывались на здоровье и без того подорванном  лагерным режимом. Но это была именно ЖИЗНЬ. Жизнь на  земле, которую он беззаветно любил, на которой столько страдал, красотой которой был покорен. Тех, кому посчастливилось увидеть его картины – масло, акварели, линогравюры – поражали законченность, лаконизм каждой работы. В них кажущаяся простота исполнения, безукоризненная композиция, неожиданные контрасты, по-рериховски «обнаженные» пейзажи и неизбывное, жгучее одиночество. Оно рвется из многих  его работ. Это и одинокие кресты заброшенных могил на диком берегу реки, полуразрушенные озябшие избушки, тяжелое, все в клубах туч, небо. Это искореженные, измученные  ветрами деревья, лишенные листвы, мрачный колорит пейзажей. Это лодки у пустого причала; суда, намертво схваченные колымскими льдами. Это одинокие заснеженные скалы на вершинах сопок, так похожие на согбенные человеческие фигуры, застывшие над распахнутой бездной. Он рисовал свою жизнь. Он рисовал свою судьбу.

  

«19.08. Туман. Дым. Ночью холодно, утром все в белой росе. Заря, когда подъезжали к берегу, на воде, на темном глубоком тоне, блики темного, красно-фиолетового цвета в форме рисок. Берег темно-коричнево-фиолетовый, темно-синий. Лиственницы глубокого темно-зеленого, темно-желтого, даже черного цвета. Небо между ними синее, больше фиолетово-желтого цвета. Перед заходом солнце было круглое, ясно видное, темно-красного, фиолетово-оранжевого цвета, как когда-то я видел в Сеймчане зимой. Такое солнце – вещее, символическое».

   

Кроме колымских ландшафтов, то пастельно-поэтических, то грозно-мятежных, темой творчества И. Е. Гриценко были романтика геологического поиска, освоения Севера, быт коренных народов, подвиг русских землепроходцев. «Проклятая» тема ГУЛАГа проявилась в его творчестве немногими работами, которые он показывал лишь самым близким друзьям. Одну из них – картину «Этап» - Иван Емельянович рискнул  представить на Всероссийской художественной выставке в конце 60-х годов. По воспоминаниям Р. С. Фурдуя, друга художника, на полотне приблизительно 1,5*1 маслом был изображен морозный колымский день: «Красное солнце, что низко висит над заснеженными сопками, еле проглядывает сквозь морозный туман. Утрамбованным трактом, что теряется в неизвестности, двигается колонна зеков: согбенные спины, угрюмые глаза, изморозь на бородах, посиневшие руки кутаются в рукавах рваных фуфаек. По сторонам – вертухаи с автоматами, хищные оскалы овчарок. Кажется, слышишь скрип снега, шуршание промерзлой одежды, тяжелое дыхание несчастных людей».

   Картина потрясла зрителей трагизмом и безысходностью. Но из Москвы к автору она не вернулась. Художнику сообщили, что она утеряна.

  

В жизни художника Гриценко были и другие выставки. На первой областной выставке изобразительного и прикладного искусства в декабре 1956-го его этюды и рисунки, выполненные маслом, акварелью, углем и карандашом, отмечены как самые интересные и талантливые. При поддержке и помощи друзей-геологов он принимает участие в выставках в Иркутске, Улан-Удэ, Владивостоке. Он иллюстрирует книги «Колумбы росские» А. И. Алексеева, «Следы на земле» Г. Б. Жилинского; публикует гравюры в газетах «Магаданская правда», «Магаданский комсомолец», в альманахе «На Севере дальнем». Он иллюстрирует «Один день Ивана Денисовича» А. И. Солженицына; повесть в 60-е годы планируют издать в Магадане, но она так и не выйдет.

   Где-то там, в геологических кругах, пересекутся пути Ивана Емельяновича и Олега Куваева, завяжется переписка. Они будут следить за творческой судьбой друг друга, сопереживать и радоваться успеху.

   «В «Литературной газете» хорошо говорят о «Территории» О. Куваева; теперь «тетрадки», письма ему нипочем – признали. Все это обязывает работать и работать. Характерно – все сходятся на том, что роман сыроват, т. е. спешный. На Колыме материала уйма для всех – писателей, художников, журналистов, ученых. Все ново, все романтично, красиво. Только работай». (Из дневника  И. Е. Гриценко)

   «Дорогой Емельяныч!

    Как всегда я рад был твоему письму. Рад и тому, что дела твои в Магадане идут неплохо. И тому, что высланные мной деньги пришлись к делу, также рад. Ну и спасибо тебе за добрые слова о «Территории», которые ты мне передаешь. Надо брать новую высоту, и пока (тьфу, тьфу, тьфу) дело с новым романом идет так, как оно должно идти. Роман этот называется «Правила бегства», и посвящен он заблудшим душам. Ведь ни одна человеческая душа не блудила самостоятельно и добровольно. Существует стечение обстоятельств, существует древнее слово -  рок, и существует личная человеческая глупость. Но я всегда верил и верю в то, что в принципе душа человеческая добра и, если она заблудилась, ей надо помочь. Очень часто это бывает трудно, иногда почти невозможно. Но пробовать надо всегда». …(Из письма О. Куваева)

   Ветхая деревянная церквушка. Мятежное небо в вихрях и по контрасту – невозмутимые, «давящие» громады скал. Неяркий, спокойный пейзаж – заструги на реке Колыме. Черные, будто обугленные лиственницы, но где-то пробиваются чистые розовые и желтые тона. Фигуры, напряженно застывшие на безымянном берегу. Мотив ожидания. Мотив преодоления. Пестрые, мозаичные склоны. Сеймчан и его окрестности.

  

Как, откуда он брал силы для своего творчества? Что вело его по жизни? Вспоминается библейское: вера, надежда, любовь; и любовь из них большее. Любовь к земле, пропитанной болью, страданием и красотой, любовь, которая не позволила его душе заблудиться и вылилась в красоту, пропитанную болью и страданием.

   Он ушел тихо и незаметно для своих северных земляков. В «Новой Колыме», газете Среднеканского района, где он иногда публиковал свои гравюры, отказались публиковать некролог, написанный сеймчанскими геологами. Отщепенец. Враг народа.

   

Его похоронили на сеймчанском кладбище в студеный январский день, в крещенские морозы, когда солнце бледно-желтым кругом едва проглядывало сквозь густой морозный туман.

   Судьба многих его работ неизвестна. Часть линогравюр сохранилась в Сеймчанском музее, что-то осталось в семейных коллекциях его друзей.

И осталась память о художнике, талантливом и мудром.

 

 

                                                                              Светлана Ярышева

                                                                                Фото автора