Женские судьбы в науке

Более двадцати лет занимается изучением истории и культуры коренных народов Севера ЛЮДМИЛА НИКОЛАЕВНА ХАХОВСКАЯ- к. и. н., старший научный сотрудник СВКНИИ ДВО РАН г. Магадана. Она рассказала о женщинах – этнографах, на примере судеб которых мы можем проследить гендерные особенности, отличающие женский путь в науке от мужского. Мы видим, читаем, изучаем монографии и научные статьи, в которых личность автора не просматривается, да и не может просматриваться в научном тексте, и не особенно задумываемся о том, что каждая из работ – результат не только интеллектуального усилия автора – исследователя, за ней часто стоит труд физический, и, возможно, нравственный выбор. Настоящая статья – рассказ Людмилы Николаевны Хахавской о непростых судьбах известных женщин – учёных:

- В ходе исследований я соприкоснулась с судьбами 3-х женщин, которые внесли значительный вклад в гуманитарную науку. Это Дина Лазаревна Иохельсон-Бродская, Варвара Григорьевна Кузнецова и Ульяна Григорьевна Попова. Они все имели отношение к этнографии, или социо – культурной антропологии, как сейчас принято называть эту дисциплину. Они по – разному вошли в науку, действовали в разное время, но их объединяет несколько моментов. Во – первых, они были незаурядными исследователями, оставили существенный след, возможно, ещё недооценённый до конца. Во – вторых, они объединены единством места. Это Северо – Восток России, значительная часть Магаданской области, куда входила в прежних административных границах Чукотка, часть Камчатки. Этот регион и в настоящее время экстремален, а ранее он был гораздо менее доступен и освоен. Хронологически они не были современницами, напротив, они вели свои исследования в разное время, с начала 20-го века и до 70-х годов. Они последовательно друг друга сменяли, и на примере их судеб можно проследить развитие этнографии в нашей стране. На всех них наложила отпечаток именно историческая ситуация, которая отражалась и в отечественной гуманитарной науке. Вначале это «вынужденная» этнография, которая проводилась силами ссыльных народовольцев, затем первоначальный советский период, когда этнография вступила в фазу не только научной, но и общественной и политической деятельности. Этнографы становились активистами, проводили советскую линию, способствовали модернизации жизни коренных народов. Позднее исследователи отошли от активной общественной и политической деятельности, дисциплина стабилизировалась, стала академической.

В – третьих, важной стороной их деятельности является то, что они оставили дневники, которые несут отпечаток их личности. В дневниках отразился, прежде всего, субъективный опыт исследовательниц, и это шло вразрез с той позитивистской установкой, которая существовала в 20-м веке. Считалось, что этнические группы представляют собой устойчивые естественно – природные образования, которые несут на себе яркие неотъемлемые признаки. Поэтому исследователь должен вести себя как беспристрастный учёный – естественник, изучающий объект со всех сторон, формализующий, находящий для объекта нейтральный язык описания и определяющий его в какую – то ячейку. Для этого же периода был характерен эволюционизм, который предполагал, что все народы, поднимаясь по лестнице цивилизации, развиваются от низшей формы к высшей. И каждую культуру надо было описать исходя из этого. Отсюда вытекало требование, что исследователь должен быть беспристрастен, подходить без эмоций и оценок, как подходят к изучению животного и растительного мира.

А эти женщины через свои дневники показали нам, что всё совсем не так, что беспристрастное исследование невозможно, что первичное восприятие другой культуры всегда оценочно и эмоционально, субъективно, что научной беспристрастности, которая отражается в академических трудах, всегда предшествует непосредственное эмоциональное восприятие.

Дина Лазаревна Иохельсон – Бродская оказалась на Северо - Востоке случайно. Она вышла замуж за Владимира Ильича Иохельсона, народовольца, который прибыл на Север как ссыльный. Выполняя своего рода «заказ времени», он добровольно стал изучать языки и культуру северных народов, достиг значительных успехов и как учёный был приглашён в Джезуповскую экспедицию, которая проходила на нашей территории в самом начале 20-го века. Будучи уже участником этой экспедиции, он привлёк в неё свою жену. Дина Лазаревна получила прекрасное образование. Она окончила Бестужевские женские курсы в Петербурге, а когда её семья эмигрировала в Швейцарию, медицинский факультет университета в Цюрихе. Там она встретилась со своим будущим мужем, где он, уже освобождённый из ссылки, дописывал свои научные исследования. Он её убедил отправиться на Северо – Восток, хотя она колебалась. Сомнения у неё потом часто возникали в ходе экспедиции, это видно из её дневника.

Когда супруги, добравшись на пароходе из Владивостока до Гижигинска, выгрузились на берег, поставили палатки и стали обустраиваться, Дина Лазаревна испытала сильный культурный шок. Из благополучного Цюриха, европейского города, своеобразного центра цивилизации, где она вращалась в образованных эмигрантских и университетских кругах, она переместилась не только локально, она совершила путешествие во времени, когда попала в этот, по её выражению, «богом забытый край». Описывает она его в очень мрачных красках, указывая, что здесь все потребности сведены до минимума, что у людей нет никакой надобности в культуре, что, находясь здесь, невозможно даже представить, что где – то существуют гимназии, преподаётся тригонометрия. Увиденная ею жизнь была для неё совершенно дикая, варварская, и эта культурная дистанция хорошо видна из её дневника. Она так и пишет, что попала в первобытное состояние, когда она сидит в корякской юрте при зажжённых светильниках, в полумраке копошатся люди в звериных шкурах, слышны звуки бубна.

В дневнике Дина Лазаревна описывает яркие элементы культуры аборигенов, которые уже исчезли, а в её дневниках предстают воочию. Поскольку это эмоциональное, а не сухое академическое описание, оно вскрывает другие аспекты, и можно видеть какую – то важную сторону жизни этих людей, проникнуть в эту культуру более непосредственно и соприкоснуться с давно ушедшим временем. С другой стороны, дневники раскрывают перед нами состояние исследователя в поле. И это тоже очень важный пласт. В обычном полевом дневнике первичный фон восприятия скрыт, а здесь он хорошо виден.

Иохельсон - Бродская оставила обширное описание всех переездов, поселений, кочевий, где они были, и оно проникнуто важным субъективным опытом. Для женщины поле, особенно если это поле длительное, связано с разными экстремальными состояниями, важны бытовые моменты, физические и даже физиологические. И дневник Дины Лазаревны это показывает. Например, её угнетала неустроенность, постоянная грязь. Если они обустраивались в какой – нибудь избушке или им отводили угол в юрте, она старалась навести уют вокруг себя. Она страдала, когда ей вынужденно приходилось носить меховую одежду, штаны и кухлянку. Она ощущала себя женщиной, и как только становилось возможным, надевала платья. Она возила их с собой, целый комплект. Она стремилась сохранить свой мир, который утрачивала, создать хотя бы минимальную его модель, когда находилась среди аборигенов. И это важно, потому что исследователь, будучи погружён в другую культуру, наверное, чувствует некую необходимость эту культурную дистанцию поддерживать. Дистанция, постоянно создаваемая и возобновляемая – это тоже очень важный научный инструмент. Когда опыт исследователя переплавляется в академический текст, это теряется.

Судьба Иохельсон – Бродской сложилась вполне благополучно. Она всю жизнь была помощницей мужа, участвовала в ещё одной экспедиции, защитила в Цюрихе на собранном материале докторскую диссертацию, умерла в возрасте 79 лет. Её дневники хранятся в Институте восточных рукописей РАН в Санкт – Петербурге.

Варвара Григорьевна Кузнецова тоже работала на Северо – Востоке, у неё тоже было длительное экстремальное этнографическое поле. Но её судьба сложилась совершенно по – иному. Она представляет собой другой тип участия в науке. Это уже было советское время, когда этнография стала признанной научной дисциплиной и несла в себе значительную идеологическую нагрузку. Народники, родоначальники этнографии, влили свою струю в эту науку. Они принесли в советскую этнографию свой опыт, когда им вынужденно приходилось долго жить среди аборигенов, а советская этнография, по крайней мере, на первых порах, перевела это в профессиональное русло. Считалось, что этнограф должен ехать и годами находиться среди изучаемого сообщества, потому что в своё время такой опыт показал хороший результат. Шло преобразование северных окраин, производились разные реформы, и этнографы должны были активно участвовать в преобразовании жизни аборигенов. Они приезжали к северным народам, жили там долго и работали учителями, культработниками, переписчиками, то есть, этнографическую сторону сочетали с профессиональной деятельностью. И Варвара Григорьевна пошла именно по этому пути.

Она родилась в 1912 году, получила учительское образование, поступила в Ленинградский университет и, закончив его в 1939 году, стала работать в Российском этнографическом музее. Ещё в университете она была нацелена на изучение чукотской культуры. На её судьбе сказалась война. Варвара Григорьевна находилась в Ленинграде, пережила блокаду, после войны продолжила работу в Институте этнографии Академии наук, там стала аспиранткой и должна была писать диссертацию. Диссертационным планом был предусмотрен выезд на Чукотку на год, работа среди разных групп чукчей, их комплексное описание. Но получилось так, что выехав в 1948 году на один год, она провела там три года. Это было самое сложное поле в советской этнографии, одно из самых трудных исследований и по длительности, и по условиям, в которых Кузнецова там работала. Если Иохельсон – Бродская ментально находилась вне аборигенной культуры и не стремилась проникнуть внутрь, а только наблюдала, высказывая в дневнике своё отношение к ней, помогала мужу, производила антропологические измерения, фотографировала и т. д., то Кузнецова видела перед собой другую задачу. Она должна была стереть культурную границу, понять аборигенную культуру изнутри, стать в ней своей.

Приехав на Чукотку, она попала к амгуэмским чукчам. Эта группа, согласно архивным документам, считалась самой «отсталой». Хотя шёл уже 1948 год, она была ещё не затронута советскими преобразованиями, сохраняла своё прежнее состояние и именно этим представляла исследовательский интерес для Варвары Григорьевны.

Обстоятельства сложились так, что она попала в стойбище чукчи Тымнэнэнтына и все три года кочевала практически с одними и теми же людьми. Если Дина Лазаревна была с мужем и они располагали средствами, чтобы нанять обслуживающий персонал – возчиков, переводчиков, людей, которые занимались заготовкой дров, воды, приготовлением пищи, то Варвара Григорьевна была одна. Она попала в очень жёсткие условия, была вынуждена жить жизнью стойбища, совершенно ей чуждой, кочевать вместе с ним, терпеть холод и голод. Кроме физических тягот, на её долю выпали страдания моральные.

Традиционное аборигенное общество не было идеальным, где все отношения гармоничны. Оно было устроено иерархически. В стойбище имелись хозяин и хозяйка, которые владели основной частью оленьего стада и главной ярангой, а большинство обитателей стойбища были людьми, которые не имели ни оленей, ни собственного жилища. Они занимались выпасом хозяйских оленей и выполняли всю грязную и тяжёлую работу. Если кто – то ослушивался, его заставляли это делать. И на этой иерархической лестнице Варвара Григорьевна оказалась на нижней ступеньке. В первое время, когда она была на положении гостьи и располагала какими – то припасами, к ней относились неплохо. Но когда она стала обычным обитателем, то никто уже не относился к ней с этим пиететом. Её могли обидеть, оскорбить, не давали достаточно еды, которая тоже распределялась согласно рангу. Она постоянно ходила голодная, её кормили из милости и давали худшие куски. Кроме того, чукчам совершенно непонятен был тот факт, что она приехала изучать их культуру и писать научный труд. Они видели, что человек без пользы дела постоянно марает бумагу и жжёт свечу или жирник при дефиците жира и свеч. Они требовали гасить свет и ложиться спать. Её вынуждали оставлять книги в тундре, чтобы при перекочёвке избежать дополнительной нагрузки на оленей и нарты. Жестокие, как природа, которая их окружала, по – своему они были правы, наверное. Однажды возник конфликт, когда хозяин разозлился, что она возит с собой груз, и тайно выбросил её полевой дневник за всё лето, тяжёлый труд нескольких месяцев. Для исследователя это очень значимая потеря. Кузнецова пишет, что когда она узнала об этом, в сильнейшую пургу она отправилась на поиски своих записей, но ничего не нашла и рыдала от отчаяния. Её не понимали, и она не могла полноценно вести свои исследования.

Дневник Варвара Григорьевна из года в год вела постоянно, ежедневно. В отличие от Иохельсон – Бродской, которая была эмоциональна и не хотела скрывать своё отношение к описываемым событиям, Кузнецова видела свою задачу в том, чтобы профессионально и всесторонне описать аборигенную культуру. Она беспристрастно фиксировала в своих записях рутинную жизнь стойбища, и когда всё это читаешь, будто переносишься в другое время и становишься участником жизни, которая протекала много лет назад в амгуэмской тундре. Лишь изредка сквозь беспристрастность прорывалось, как её ненавидят и как ей плохо.

Дневники хранятся в Санкт – Петербурге в архиве Музея антропологии и этнографии (Кунсткамера) и долго, на протяжении полувека, не были введены в научный оборот. Только с начала двухтысячных годов появились публикации, стала открываться личность Варвары Григорьевны. С её дневниками работать непросто, здесь необходим особый взгляд и подход. Я считаю, что их нужно опубликовать, все, сколько бы томов ни получилось.

Непросто сложилась судьба самой Варвары Григорьевны. Она выехала с Чукотки в 1952 году. Находясь в стойбище, она овладела чукотским языком. Если у Иохельсон – Бродской были переводчики, и она никогда не пересекала границу, разделяющую культуры, её и тех людей, которых она изучала, то Варвара Григорьевна эту границу перешла. Она так вошла в аборигенную культуру, что это сказалось на её менталитете. Получилась так, что не только она овладела этой культурой, но и культура овладела ею. И когда Варвара Григорьевна по истечении 3-х лет исследований вернулась в Ленинград, она не смогла полностью вернуться в свой мир. У неё произошло некое раздвоение сознания, спустя несколько лет начались разного рода психические заболевания. Она медленно сходила с ума. По итогам своих исследований она написала единственную статью, болезнь привела к увольнению, и дальнейшая её судьба неизвестна.

Младшей современницей Кузнецовой можно назвать Ульяну Григорьевну Попову. Её судьба сложилась несколько иначе. Эта женщина – исследователь интересна уже тем, что была выходцем из аборигенной среды. Родилась Ульяна Григорьевна в 1918 году в селе Тауйск, где проживало этнически смешанное население. Отец Поповой был якут, мать - наполовину эвенка, наполовину русская. Она окончила историко – этнографический факультет Института народов Севера им. Герцена в Ленинграде, несколько лет проработала учительницей в одном из колымских посёлков и в Магаданском областном краеведческом музее. Когда в 1960 году в Магадане был организован СВКНИИ, а в его составе лаборатория истории, культуры, литературы и языка коренных народов Севера, её возглавил известный археолог Николай Николаевич Диков. Он пригласил Попову, и она стала работать как этнограф.

Ульяна Григорьевна тоже была полевым исследователем, но её поле уже было другое. Если Иохельсон – Бродская и Кузнецова выезжали на длительное время, их работа была экстремальной, передвигаться приходилось на оленях, лошадях и собаках, жить в тех же жилищах, что и аборигены, то ко времени исследований Поповой уже были созданы колхозы и совхозы, национальные центры, построены дома, имелись дороги и современный транспорт. Быт аборигенов стал приближаться к европейскому. И сам принцип организации полевых работ стал иным. Ели раньше была установка на длительные полевые исследования и проживание среди аборигенов, что Кузнецова и воспроизвела в героическом варианте, то в СВКНИИ, институте, в первую очередь, геологическом, полевые работы велись в летний сезон. Попова провела более 10 таких полевых сезонов, и хотя её поле тоже было нелёгким, оно не было таким экстремальным, как у её предшественниц.

Она не участвовала в ежедневной, постоянной жизни изучаемого народа, а наблюдала его со стороны, как это делала Дина Лазаревна. И между Поповой и теми, кого она изучала, тоже была культурная дистанция, Ульяна Григорьевна её остро чувствовала и не пересекала. Она была женщиной высококультурной, нетерпимой к пьянству. Её шокировали все проявления алкоголизма, вульгарности, случаи аморального поведения, грязь в домах. Она считала это неприемлемым и осуждала на страницах своего дневника, чего никогда не было у Кузнецовой. Кузнецова не осуждала, она жаловалась в особо тяжёлые моменты. Попова, понимая, что дневник никогда не будет опубликован, на одной его странице фиксировала объективные наблюдения, а на соседней – кипящий в ней эмоциональный опыт. Будучи членом КПСС, она выступала на собраниях и доносила эти мысли до аудитории. Некоторые люди, с которыми она работала, были ей знакомы. Она радовалась встрече и общению, но стремления слиться с ними, как у Кузнецовой, у неё не было, хотя она вышла из этой среды.

Культурные границы не зависят от того, какое происхождение имеет человек. Кузнецова пришла извне и пыталась проникнуть вглубь аборигенной культуры. Ей это удалось, за что она и поплатилась. Попова же была добросовестным исследователем, хорошим наблюдателем, но культурная дистанция, которую она чувствовала, была для неё непреодолима.

Вначале Ульяна Григорьевна изучала якутов, потом камчадалов, написала и опубликовала о них несколько статей, потом приступила к исследованию эвенов. Именно их она всесторонне описала. Её монография «Эвены Магаданской области» служит сейчас обязательным источником для североведов. Однако Попова всегда ощущала некий разрыв между тем, что было в действительности и тем, что надо писать. Перед ней стояла задача исследовать эвенов на их социалистическом пути. Достижения и успехи советизации, конечно, имели место, но были и отрицательные стороны. И она не могла соединить отрицательные моменты, которые не принято было описывать, и этнографические факты. Получилось некое раздвоение, и чтобы уйти от него, Ульяна Григорьевна обратилась к истории аборигенной культуры и погрузилась в архаику. Когда ей представилась возможность изучать рассохинских эвенов, которые в себе эту архаику воплощали, она отправилась к ним и впоследствии на их примере восстанавливала, реконструировала те культурные явления, которые ушли из жизни других эвенских групп.

Другим выходом на историческую правдивость, уходом от раздвоенности было её литературное творчество. Она обратилась к источнику, который позволил ей уйти от избирательности и внутренней цензуры, и написала произведение, касающееся времён её детства «Повесть о старине и проходе с красным флагом». Она писала сначала тайно, потом, стесняясь, показала рукопись Владилену Леонтьеву, в то время уже известному писателю: «Не прочитаете ли Вы…». Он прочитал и восхитился: «У Вас талант, Вам надо публиковаться». С его поддержкой и при его участии повесть была опубликована в альманахе «На Севере Дальнем». Это оказалось последним её произведением, вскоре, в 1980 году, Ульяна Григорьевна умерла.

В последние годы своей жизни она, что удивительно, оставила работу над своей монографией по эвенской культуре, и «Эвены Магаданской области» опубликовали уже после её смерти. Этим занимались её коллеги, в частности, Н. Н. Диков, который собрал воедино весь её материал.

Светлана Ярышева